Скобелев и его юность

I

—     Vous etes du meme regimentque Michel Skobeleff,¹ — говорил, увидя мой мундир и знакомясь со мною, француз Жирардэ, бывший гувернер Скобелева.

—      Et comment va-t-il? ²

Я отвечал, что мы разъехались и что я не успел с ним познакомиться.³

—      Но скажите, ради Бога, зачем он оставил Кавалергардский полк?

—    Mais c’est pour se battre, monsieur. Ah! Mais c’est une tete folle. Excellent garçon, très intelligent, mais il vest fou, positivement fou!⁴

И сквозь эти резкие упреки просвечивала не только любовь к своему воспитаннику, а даже какая-то нежность доброго француза, так что человеку наблюдательному не трудно было сообразить, что именно любовь заставляла так строго относиться воспитателя к воспитаннику.

Действительно, оставить Петербург, бросить ближайший к престолу, самый аристократический полк русской гвардии, переменить это на Варшаву и на полк, хотя гвардейский, но менее блестящий. И для чего? Чтобы подраться вместе с гусарами, успевшими потерять в партизанской войне с повстанцами 3-х офицеров убитыми? Какая нелепость! Да и повстание-то, в сущности, уже подавлено; остались кое-где лишь осколки прежних банд. И в дело-то, вероятно, не попасть ему.⁵

¹ Вы одного полка со Скобелевым.

² Что он поделывает?

³ Скобелев перевелся в Гродненский гусарский полк, стоявший в Варшаве, в то время, когда я выехал оттуда в Петербург для защиты диссертации на адъюнкт-профессора академии генерального штаба.

⁴ Чтобы подраться. Это сумасшедшая голова. Прекрасный малый, умный, способный, но это сумасшедший, положительно сумасшедший.

⁵ Была уже весна 1864 года.

367

—    Il finira mal, je vous dis qu’il finira mal, car il est fou ce garçon¹ — повторял добродушный Жирардэ.

В дело, однако, Скобелев попал. Он, как мне говорили, кидался во всякий отряд, где была вероятность схватки, и столь желанное крещение огнем получил, и худо не кончил, вопреки предсказанию превосходного Жирардэ.

Но надо было видеть его, когда, впоследствии, при встрече он объявил мне о поездке Скобелева в лагерь карлистов — единственное место в Европе, где можно было понюхать пороха.

—    Il finira mal, vous verrez qu’il finira mal,² —твердил по-прежнему симпатичный Жирардэ, и из знавших тогда Скобелева вряд ли многие были противоположного мнения.

Вот при какой обстановке в первый раз услышал я имя молодого Скобелева.

Имя это, признаться, мало меня интересовало. Правда, знал я, что он внук известного безногого героя Отечественной войны, автора очень метких прибауток, но мало ли дала героев Отечественная война! Да и яблоко, увы, падает часто, ах, как далеко от яблони!

Я служил тогда, в 1864 году, в Гродненском гусарском полку и, еще не снимая гусарского мундира, только что начал читать лекции по военной истории в Академии Генерального Штаба.

—    Ну, что поделывают в полку? — расспрашивал я приехавшего из Варшавы товарища. — Что делает Скобелев? Удалось ли ему встретиться с повстанцами?

—    Да, в каком-то пустом деле. Ведь он приехал слишком поздно, когда повстание почти уже окончилось. Чудак. Отличный малый, лихой, берет сумасшедшие барьеры. Помнишь барьеры в Уяздовской аллее? Ведь они более полутора аршина высоты, с толстым брусом наверху. Так он изволил потешать гуляющих поляков и полек прыганьем через эти барьеры. Ведь барьеры, помнишь, какой прочности? Брус-то не подастся, если лошадь заденет за него. Ну, и сломит себе шею, а в лучшем случае поломает ноги коню.

—     И часто он упражняется в этом?

—     Да чуть не каждый день.

—     А пока не падал еще?

—    Пока еще нет. Слова нет, барьеры берет он прекрасно — мастер своего дела — ну раз на раз ведь не приходится.

¹ Он плохо кончит, говорю вам, что плохо кончит, потому что он сумасшедший, этот юноша!

² Ему несдобровать, попомните мое слово.

368

Для правильной оценки скобелевского «сумасшествия» в кавалерийском деле необходимо сделать небольшое отступление.

В то время кавалерийские офицеры, честно исполняя свой долг под пулями и лихо атакуя врага даже в лесу,¹ в мирное время, в большинстве, не отличались любовью к своему делу, и многие даже на коня садились неохотно, предоставляя проездку лошадей своим вестовым. Спорт не был развит вовсе, и скачка через препятствия производилась на ученьях крайне редко; барьеры подвижные, обмотанные соломою, ставились низко, и большинство лошадей не перепрыгивало их, а «сшибало».

Походные движения также делались не переменными аллюрами, а исключительно шагом, если, конечно, не требовалось настигнуть неприятеля или подать помощь своим.

Правда, некоторые из молодежи, чуждые старинных предрассудков, прошедшие академию, или побывавшие на Кавказе, поговаривали, что боевая кавалерия должна прежде всего свободно преодолевать препятствия, что на это надо в мирное время обратить особенное внимание, и что самые переходы следует делать, если кавалерия не стеснена пехотой, не шагом, а переменными аллюрами; но старики возражали.

—    Вы хотите предъявить к лошади требования, как если бы спина ее и ноги были на полторы тысячи рублей, тогда как ремонтная цена — полтораста.

—    Но позвольте, отчего вы думаете, что переменный аллюр более утомляет лошадь, чем продолжительное движение шагом? Вчера, например, мы сделали 50 верст, с привалом на полчаса, в 12 часов времени, а переменным аллюром то же расстояние прошли бы в 6—7 часов; следовательно, и спина лошади была бы под тяжестью вдвое меньшее время, и ноги также, и не голодала бы лошадь целых 12 часов, а получила бы корм своевременно.

—    А работу спины и ног на рыси вы не считаете? Нет уж, батюшка, когда будете эскадронным командиром, тогда и поступайте по- вашему; я ведь эскадроном-то 8 лет командую, так делу этому успел научиться.

—    Но, позвольте, — не отставал новатор, — если вам так жалко спин и ног, якобы столь сильно утомляющихся от движения рысью, — быстрота движения даст вам возможность раза два после рыси спешить эскадрон и пройти с версту, держа лошадей в поводу. Это облегчит и людей, и лошадей.

¹ Так атаковал 4-й эскадрон Гродненского гусарского полка при Буде Забо. ровской; один из офицеров пал жертвою этой лихой атаки.

369

—    Спешить, гусар-то? А знаете, что сказал Ланской (или другое громкое кавалерийское имя)? Кто гусар спешивает, тот Бога не боится. Видно, саблю-то да ташку вы забыли.¹

—    Ну что же, их как-нибудь пристегнуть можно, — говорилось уже нерешительно.

—     Так вы вот измените-ка форму прежде... Да ну вас совсем.

Тем разговор и кончался.

Понятно поэтому, что спортсменские подвиги Скобелева, перед которыми не остановилась бы половина современной кавалерийской молодежи, казались тогда безумием.

Таким безумием отличались, впрочем, все новаторы, все люди смелой инициативы.

—    Ну, а Скобелев что? — опять спрашивал я позднее приехавших в Петербург товарищей.

—    Нашел себе друга, такого же сумасшедшего, как он — Вейса² и, кажется, поклялся, во имя дружбы, погубить милого немца. Разные глупости делают — в пятнашки, например, по лесу верхом играют, а это — шутка крайне опасная. А то недавно пари с ним подержал, что Вейс, в походной форме, на строевом коне, без всякой подготовки, не переплывет через Вислу. Вейс — кавказец — «переплыву», говорит.

—     Не переплывешь. Пари.

—     Изволь.

Собрались мы все на берегу Вислы.

Вейс спокойно спускается с берега. Сначала лошадь не идет; он ей — шпоры и, после нескольких прыжков, оба погрузились в воду. Плывут. Признаюсь, у меня сердце замерло. Ты знаешь, ведь, как быстра мутная Висла. Смотрим — плывет благополучно. Вот и средина реки.

—    Глупое пари, — говорят многие и сердитыми глазами следят за Вейсом.

Скобелев следит, нервно покусывая свои губы. Однако, самая быстрина уже миновала; не далек и противоположный берег. Очевидно, Вейс выйдет победителем.

Вдруг раздался всплеск воды. Это Скобелев не выдержал: дал шпоры коню и, со всего размаха вскочив в Вислу, поплыл за Вейсом.

¹ Гусарскую саблю, волочившуюся по земле, и ташку, висевшую у левого бедра на трех длинных ремнях и часто попадавшую между ног — пристегивать не полагалось, и крючков для этого не было.

² Симпатичный, смелый, совсем еще молодой, высокий и тонкий, с розовым, женоподобным лицом, остзейский немец, перешедший к нам из Нижегородского полка, стоявшего на Кавказе.

370

Вейс переплыл, переплыл и Скобелев. За Вейсом честь инициатора. Скобелев бросился без пари — conamore. Скобелев, хотя проиграл пари, но не дал Вейсу первенства над собой. Оба были приняты как победители и... кутеж грандиозный.¹

—      А ведь Скобелев-то доконал-таки Вейса, — говорили мне несколько позднее.

—      Как так? — сделал я большие глаза.

—     Да так. Помнишь, в пятнашки-то верхом по лесу играли? Сначала сходило благополучно, а тут как-то Скобелев запятнал Вейса, тот погнался за ним, да ногой на всем скаку и хватился о дерево. Так ногу всю и раздробил. Положение безнадежное; умрет, говорят, несомненно.

Вейс, однако, не умер: молодость и здоровая, ничем не зараженная, кровь победили; но вылежал он чуть не год, и хромота осталась на всю жизнь: разбитая нога оказалась значительно короче другой.

Таковы были первые сведения, которые получил я о Скобелеве, еще не зная и не встречая его.

II

— А к нам поступают ваши однополчане, — говорил мне через несколько месяцев, в августе 1866 года,² правитель дел Академии Генерального Штаба, Николай Петрович Глиноецкий.

—      Кто такие?

—      Скобелев и М. 3.

—    Да? Вот как, — спрашивал я с некоторым удивлением, услышав имя Скобелева. — Ну, а экзамены как держат?

—      Ничего. Сносно.

Я вышел из профессорской и увидел спускающегося (вижу его, как теперь) с широкой красивой лестницы бывшего здания академии (на Ан

¹ В истории л.-гв. Гродненского гусарского полка сказано, что Вислу переплыли во время ледохода; то же повторено в энциклопедии Леера. Я этого не слыхал и, по-моему, это — напрасное сгущение красок. Здесь было состязание на удаль и лихость, а совсем не бравада на здоровье, на риск получить ревматизм или горячку. Риск и так был слишком велик и заключался в том, что кони не были подготовлены, а без подготовки далеко не всякая лошадь в состоянии переплыть, имея на себе всадника, широкую и быструю реку. Если я ошибаюсь, если действительно был ледоход, прошу оставшихся в живых гродненцев, бывших очевидцами, исправить мою ошибку.

² В энциклопедии военных наук Леера год поступления в академию Скобелева указан 1867; по-моему это — ошибка.

371

глийской набережной) высокого, стройного гусарского офицера в темнозеленой венгерке. Я протянул ему руку.

—    Здравствуйте, товарищ. Очень рад, что надумали в академию. Ведь вы Скобелев, конечно.¹ Я — Витмер.

—    Знаю, подполковник, я узнал вас по портретам и рассказам товарищей; в полку вас вспоминают часто, — говорил Скобелев, почтительно отвечая на рукопожатие.

—     Не знаю, как экзамены пойдут. Удастся ли выдержать.

—     Ну вот, конечно, выдержите.

Новое рукопожатие, и мы расстались.

Встречаясь затем, в первый год пребывания Скобелева в академии довольно часто, я, как товарищу-однополчанину, постоянно протягивал ему руку, и меня поражала та почтительность, с которою он отвечал на рукопожатие, пока был в академии, даже приходя ко мне на квартиру. Именно — «почтительность».

Что это? думалось мне. Дисциплина, или сдержанность, или такт, чтобы товарищи не заподозрили его в приятельских отношениях с профессором и в возможности поблажек с его стороны, или, вернее, все взятое вместе?

Прошел год.

На следующий год Скобелев, случайно, попал ко мне для практических занятий по тактике.

Необходимо сделать маленькое отступление, чтобы пояснить, как велись эти занятия. Сделать это, повторяю, необходимо для характеристики будущего Скобелева.

Первая задача заключалась в следующем.

Офицеру предоставлялся корпус войск с кавалерией, артиллерией и пр., и давалась задача защитить какой-нибудь пункт против неприятеля, наступающего в известном направлении. Офицер должен был выбрать позицию, вычертить ее в более крупном масштабе, расположить войска для принятия боя, расположить войска на биваке, принять меры охранения, написать диспозицию для принятия оборонительного боя, указать пути следования и вообще сделать все надлежащие распоряжения.

При этом, помню по себе, всякого начинающего приводило в крайнее недоумение то обстоятельство, что какую бы он позицию ни выбрал — неприятель может обойти его по соседней дороге и, таким образом, как бы ни была хороша выбранная позиция, она не достигнет цели, не прикроет заданного пункта. Неразумное же удлинение позиций, как средство против обхода., к которому мы прибегали в Японскую войну, не только не рекомендовалось в академии, но даже преследовалось.

¹ М. 3. я знал по полку.

372

Для решения этой задачи давался месяц времени.

Скобелеву, как теперь помню, была дана задача на карте Баварии; он должен был прикрыть Аусбург против неприятеля, наступающего с севера.

Приходит его черед. Обращаюсь к нему и слышу следующее:

—    Я пришел к заключению, подполковник,¹ что прикрыть Аусбург в этом направлении оборонительным боем невозможно. Посмотрите на карту. Где я ни расположусь, неприятель непременно меня обойдет, поэтому я решил сосредоточить войска в таком-то пункте и затем броситься на неприятеля и вступить с ним в наступательный бой.

—    Так что вы и позиции не выбирали и не вычерчивали ее и, вообще, не оставили никакого следа вашей работы?

—    Да, потому что, что же я буду вычерчивать, когда решаюсь сам атаковать противника?

Я имел полное основание за невыполненную работу поставить Скобелеву единицу. Но что-то мне говорило, что, как лихой офицер, он будет полезен для генерального штаба и для армии, хотя, конечно, я не предполагал и не мог предполагать, что Скобелев сделается тем, чем он сделался, и я отвечал ему с улыбкой и, сознаюсь, с оттенком добродушной иронии:

—    Послушайте, поручик, если вам задана задача принять оборонительный бой, то совершенно естественно предположить, что противник, не уступая вам в тактическом отношении, значительно превосходит вас в силах, поэтому, отдавая должную дань справедливости вашей геройской решимости атаковать сильнейшего врага, я должен вам сказать, что задача наша не выказывать геройскую решимость, а чисто практическая, крайне скромная, и заключается она в том, чтобы научить вас выбирать позиции, располагать на них войска, выбирать места для биваков, на них располагать войска, писать ясно, толково, точно и немногословно диспозиции и делать все распоряжения соответственно той обстановке, в какой вы находитесь. Задача, одним словом, чисто учебная, и поэтому извольте выбрать позицию — лучшую из плохих — и исполните все предъявленные к вам требования для выполнения первой задачи. Причем, если угодно, можете пояснить, что, если неприятель будет вас обходить с той или другой Lшроны, вы сделаете те или другие распоряжения.

Через две недели задача была представлена (я был болен, и он принес ее ко мне на квартиру), но пришлось заставить Скобелева переделать ее три раза. Все остальные задачи были сделаны хорошо, но ничем особенным от других Скобелев не выдавался. Упоминаю об этом случае потому,

¹ По смерти Наследника Николая Александровича, бывшего шефом Грод. ненского гусарского полка, я перешел в генеральный штаб подполковником.

373

что он ярко рисует, как Скобелев неохотно укладывал себя в готовые рамки, каким могучим духом инициативы он проникнут был просто по натуре своей: живой, деятельной, смелой, и как это свойство своей натуры он выказывал даже среди скучных учебных занятий.

Когда я рассказывал товарищам о способе, которым Скобелев решил первую задачу, мне говорили: напрасно вы с ним возились; следовало просто поставить ему единицу — это авантюрист, способный ездить к карли- стам, или куда хотите, но путного из него ничего не выйдет. Согласиться с этим я, однако, не мог: инициатива, инициатива — вот что нужнее всего для войны, да и для всякого, пожалуй, дела, и человек его смелости казался мне для армии в роли офицера генерального штаба далеко не лишним.

Замечу, кстати, что в мое время в академии не было ничего подобного тем ужасам схоластики и мелочности, о которых говорит генерал Мартынов. Приводимые им алгебраические выкрутасы, без сомнения — дань вычурности последнего времени, вычурности, отразившейся на всем: на живописи, архитектуре, литературе. В мое время в академии памяти не забивали, и молодежь выходила бодрая, здоровая, с нервами не расшатанными.

Добавлю, что до сих пор не могу прийти в себя от тех выражений, которые в Японскую войну употреблялись военачальниками в диспозициях и реляциях. Например: опираясь на Сыквантун, сделать, как на оси, захождение левым плечом (Ляоян). Это на протяжении 15 верст сделать захождение! Воскресла линейная тактика! Ведь это такая схоластика, такая Вейротерщина (Вейротер — автор нашей несчастной Аустерлицкой диспозиции), за которую, в мое время, поставили бы в академии единицу. Особенно умилительно это «на оси». Совсем «поэнтдевю» былых времен. Оказалось, ось, на которую надлежало «опираться», — в руках неприятеля, ну, разумеется, и всему делу крышка! И отступай с честью «в полном порядке», ибо ничего не поделаешь, когда самая ось, самый «поэнтдевю» исчез.

Или: Зарайскому полку «завтра продвинуться к Кофынцы».¹

Не говоря уже о неуместности для главнокомандующего дробить свою роль до отдачи приказаний полкам, при чем, естественно, должны пострадать распоряжения по корпусам, — что это значит «продвинуться», да еще «к»? Занять ли Кофынцы? Конечно, нет: только «продвинуться». Но где остановиться? Какая цель продвигания? Нужно особое искусство, чтобы измыслить такое неопределенное выражение, на войне совершенно непригодное! «Занять Кофынцы с такой-то целью, если оно не занято

¹ Из приказаний главнокомандующего, генерала Куропаткина.

374

неприятелем», — это понятно. «Атаковать неприятеля, если Кофынцы уже занято им, но силами не превосходными». «Занять Кофынцы во что бы то ни стало, с целью таких-то дальнейших действий». Все это было бы понятно и придало бы энергию исполнителю приказания, а «продвинуться к», без указания даже цели — это геркулесовы столбы непригодности распоряжений военачальника, ибо такие выражения могут повести только к вялости исполнения и к полной бестолковщине. И бороться с подобными новшествами в военном деле, где неопределенность приказаний без указания цели ведет к кровавым последствиям — следует с неустанной энергией.

Ill

Возвращаюсь к рассказу. Прошло полгода.

—    А товарища-то вашего, Скобелева, придется исключить, говорили мне в одну из сред¹ в профессорской. — Совсем бросил ходить на лекции, а рапорта о болезни не присылает, да и гуляет по городу. Просто, невозможный шалопай!

И как я ни заступался за него — «полноте, отвечали мне, он просто шалопай и авантюрист, и никакого проку из него не выйдет».

По четвергам я имел привычку ходить в Михайловский театр, к французам, и вот, на следующий же день, в четверг, заболтавшись с кем-то в одном из антрактов, спускаюсь с лестницы, торопясь, чтобы не опоздать в зрительный зал. Фойе и коридоры были уже пусты, и, вдруг, наталкиваюсь на Скобелева с двумя сильно подержанными француженками, выкрашенными, как тогда было принято между кокотками, в светлую краску. Скобелев поклонился. Мне пришла в голову внезапная мысль.

—     Скобелев, мне надо сказать вам два слова.

Он тотчас же бросил своих дам. Они вызывающе, с гримасами, на меня посмотрели, удивленные, конечно, тем, что были брошены по зову совсем еще молодого человека, каким я был тогда.

—    Послушайте, Скобелев, вы ведете себя черт знает как: в академию не ходите, возитесь с этими крашеными тварями, да возитесь с ними, пожалуй, но академию не запускайте. Я должен сказать вам, что вчера был разговор об исключении вас из академии, как офицера, не желающего посещать лекций.

—     Я решил бросить академию, полковник, оттого и не хожу на лекции.

¹ Среда был днем практических занятий, и поэтому, по средам, профессорская отличалась наибольшим многолюдством и оживлением.

375

—     Как бросить? Что же, вы хотите бросить военную службу?

—     О нет, никогда! Для меня жизнь без военной службы немыслима.

—    Зачем же вы академию-то бросаете? Ведь вы человек способный. Бросьте вы этих госпож. Для чего же вы в академию поступали? Тогда и поступать не надо было.

Он молчал.

—    Ведь это слабохарактерность. Ведь, поступая в академию, вы поставили себе целью, конечно, окончить ее. Послушайте, я ведь говорю вам как товарищ, однополчанин. Я знаю, что офицеры, пока в академии, постоянно фрондируют, говорят, что академия не дает необходимых знаний. Начать с того, что это вздор. Академия, конечно, не может сформировать вполне готового офицера генерального штаба, но она дает вам канву, по которой вы можете вышивать впоследствии, и канва эта имеет огромное значение, для того, конечно, кто захочет вышивать по ней. Но допустим даже, что академия совсем не нужна для военного человека, во всяком случае, однако, она даст вам ярлык образованного, сведущего офицера. Если вы сто раз будете подвергать свою жизнь опасности, вы все-таки не достигнете того, что вам даст академический значок для вашей карьеры.

Ведь вы честолюбивы, как черт. Да, да — не отрицайте, это видно. Зачем же вы хотите пренебрегать этим шансом для достижения крупной военной карьеры? Полноте. Не будьте мальчиком. Бросьте этих госпож, начните опять работать. Ведь всего осталось каких-нибудь шесть месяцев. Ну, дайте мне слово, что завтра я вас увижу на лекции и что вы бросите свою дурь.

Он дал слово и очень горячо ответил на мое крепкое рукопожатие.

На следующий день я с большим удовольствием пожал еще раз ему руку уже в академии.

IV

Почти всякого, кто пишет свои воспоминания, упрекают в том, что личность пишущего, свое «я» выступает в записках слишком рельефно.

Конечно, нет ничего нелепее, как преподносить читателю генеалогию родителей, Тетушек и бабушек, которыми часто пестрят воспоминания. Не менее нелепо излагать, не обладая талантом Толстого, эпизоды детства, портреты нянюшек и мамушек; но как поступить, если хочешь писать о том, что видел своими глазами, слышал собственными ушами, если передаешь беседу с интересным человеком? Передавая разговор, отстранить себя невозможно, если не хочешь впасть в сухое, лишенное жизни и интереса,

376

протокольное изложение событий. Лучше подвергнуться упрекам, чем наводить на читателя протокольную, бесцветную скуку. Лучше, наконец, совсем не писать.

Пишущего воспоминания должно мучить еще другое сомнение: как бы еще не заподозрили во лжи? Вот и в данном случае, в воспоминаниях о Скобелеве, о его юности, верность описанного, справедливость слов своих доказать почти невозможно, потому что вряд ли остался в живых кто-нибудь, кому бы рассказывал я или Скобелев о происшедшем. Но, во 1-х, я имею претензию на то, что все меня знающие — знают за человека безусловно правдивого, который может ошибаться, но ни лгать, ни хвастать не способен; во 2-х, смею думать, что многие из моих бывших учеников по академии генерального штаба удостоверят то сердечное отношение, которое я всегда проявлял к молодежи. Отношение это, впрочем, выражалось особенно рельефно в закулисной для молодежи сфере — во время «конференций», на которых решалась участь юношества.¹ Горячность, с которою я защищал иногда его интересы, послужила даже поводом Александру Ильичу Квисту, пользовавшемуся тогда громкою репутацией умного, красноречивого и остроумного человека, окрестить меня титулом «Тита Милостивого». — («Ну, уж Вы известный Тит Милостивый», говаривал он).

После этого неинтересного объяснения, сделать которое, однако, считаю необходимым, обращаюсь снова к воспоминаниям об интересной личности Скобелева.

«Посмотрите, полковник, — говорили мне офицеры, — как Скобелев берет барьеры», и я пошел в манеж.

Считаю нужным пояснить, что до семидесятых годов офицеры генерального штаба пользовались репутацией крайне плохих ездоков.

Репутация эта подавала повод к анекдотам, довольно забавным. Так, например, начальник будто бы отдает приказание офицеру генерального штаба передать как можно скорее известной части войск приказание. «Как можно скорее?» — спрашивает офицер. «Да, да, как можно скорее, прошу вас», — отвечает начальник. Тогда офицер моментально спрыгивает с коня и, подобрав саблю, пользуется той непосредственной скоростью передвижения, которою наградил человечество Всевышний.

Чтобы сделать офицеров порядочными ездоками, в академии была заведена собственная конюшня, и офицеры ежедневно упражнялись в езде, пользуясь манежем Первого кадетского корпуса. Лошади, однако, были старые, и конюшня ремонтировалась из кавалерийского брака.

¹ Удостоверить это может, например, искренно мною уважаемый Владимир Александрович Сухомлинов.

377

Хороший ездок и любитель всякого рода спорта, я частенько заглядывал в манеж посмотреть на успехи молодежи, тем более, что и начальник академии, Александр Николаевич Леонтьев, просил меня об этом.

Итак, я пришел в манеж.

Выезжает Скобелев на высоком, рыжем, белоногом коне (как теперь его вижу), с крайне плохими передними, даже согнувшимися ногами. Ставят барьер аршина в два высоты.

—    Послушайте, поручик, говорю я, нельзя брать такие барьеры на безногой лошади. Смотрите, она упадет, и вы полетите через голову.

—    Не беспокойтесь, полковник. — С этими словами он подымает лошадь в галоп и замечательно смело, красиво и искусно берет барьер, после прыжка весь передавшись назад, чтобы облегчить слабые передние ноги коня.

—     Браво! невольно вырвалось у меня.

Еще и еще один прыжок.

Время не могло изгладить из моей памяти еще одной картины.

Я жил тогда на Воскресенском проспекте и в академию ездил обыкновенно по Дворцовой набережной.

Вдруг перегоняет меня Скобелев на прекрасном, породистом коне. Он едет крупной, размашистой рысью по-английски, что тогда еще не было принято в кавалерии, и сидит так красиво, так естественно, грациозно приподнимается через темп, что я не мог не залюбоваться, и его стройная фигура до сих пор прочно сидит в моей памяти.

Кстати, меня часто спрашивают: очень ли был красив Скобелев в юности?

Красота — вещь условная. По-моему — нет. Это был высокий, стройный, плотно сложенный молодец. Настаиваю на слове плотный, отнюдь не худощавый, как говорят некоторые, а крепко сложенный человек. Черты лица его были правильны, но грубоваты; прекрасный лоб, но нос несколько мясистый; глаза светло-серые, пожалуй бесцветные, немного выпуклые; при светлых волосах цвет лица сероватый; в лице не было красок юности, — ее свежести, ее очарования, отсутствие которых как-то шло вразрез с очевидной молодостью лица, едва покрытого растительностью.

Спешу, впрочем, оговориться, что я никогда не видел Скобелева ни смеющимся, ни даже улыбающимся, пожалуй даже — веселым. А известно, как улыбка красит некоторые лица. Впоследствии, когда Скобелев возмужал и отпустил себе великолепные светлые бакенбарды — он удивительно похорошел. Но в юности это был далеко не тот 36-летний красавец с пышной светлой бородой, увенчанный ореолом славы, каким приехал он после войны. Метаморфозе, быть может, много содействовал и ореол героя.

Наступило лето, офицеры поехали на съемку. Скобелеву, сколько помню, отведен был участок близ Ораниенбаума.

378

V

Осенью, по возвращении офицеров со съемки, прошли слухи не в пользу Скобелева. Говорили, что он, вместе с другим моим однополчанином М. 3-м, — жили довольно роскошно и имели камердинеров, сопровождавших их во время работ по съемке. Слуги эти оказались настолько полезными, что сами сделали съемки вместо господ своих, и сделали их прекрасно. Но начальство взглянуло на талантливых камердинеров довольно косо, и, удостоверясь, что у М. 3. в образе прислуги оказался топограф, отчислило М. 3. от Академии.

М. 3. был очень способным человеком, шедшим в академии лучше Скобелева; при том это был человек смелый, решительный; но, хотя я и пробовал говорить о снисхождении, было признано, и конечно справедливо, что данный поступок несовместим с желательной репутацией офицера Генерального Штаба — знамя, которое мы старались держать очень высоко.

Не знаю как, но Скобелеву удалось остаться только «в подозрении».

Про то же лето рассказывал мне Михаил Алексеевич Домонтович,¹ доброжелатель Скобелева, что раз встречает он его быстро несущимся на рысаке, в статском платье и шотландской шапочке.

— Что с ним было делать? — говорил Домонтович. Следовало бы отправить на неделю под арест. Но как оторвать от работы? Решил позвать к себе, распек, как только мог, за шалость и этим ограничился.

Наступили экзамены.

Огорченный отчислением М. 3-го (занимающего ныне высокий пост), я внимательно следил за экзаменами Скобелева, опасаясь, что и другой мой однополчанин провалится. Экзамены шли так себе — ни шатко, ни валко — по второму разряду.

Наступил экзамен военной истории и стратегии. Экзаменаторами были: мой приятель Алексей Евлампиевич Станкевич и я. Скобелеву достался Рымникский бой.

Я никогда не находил ничего поучительного в этом сражении, где Суворов, с горстью войск, разбил неприятеля в десять раз сильнейшего. Неприятель был турки, хотя славные своими былыми победами, но воины бестолковые, чем и объясняется победа дисциплинированной, беззаветно преданной вождю, горсти русских.

Скобелев начал. Я отнесся к ответу сначала довольно невнимательно, но вдруг почувствовал, что слышу что-то новое. Невольно поднял голову

¹ Служивший тогда в академии штаб-офицером, т.е. наблюдавшим за молО' дежью, впоследствии член Военного Совета.

379

и вижу, что так же внимательно слушает сосед мой. Чем дальше, тем более увеличивалось мое удивление. Скобелев сумел дать такую живую, красочную картину боя, так талантливо передал его перипетии, сам, очевидно, так увлекся своим изложением, так захватил нас обоих, что сосед невольно толкнул меня и прошептал: «это профессорская лекция».

—     И профессора талантливого, — заметил я.

Когда мы вернулись в профессорскую и выразили наше удивление, нам просто не поверили.

—    Сколько же вы ставите ему, неужели двенадцать? (в Академии была двенадцатибалльная система).

Я отвечал к всеобщему удивлению, что, «если бы можно было — мы поставили бы четырнадцать».

Думаю, это не будет увлечением, если скажу, что, хотя в Академии не раз слышал от офицеров прекрасные ответы на экзаменах, но такого талантливого, увлекательного изложения положительно не слыхал. Видно было, что бой, самый механизм его, его поэзия, близки сердцу молодого воина, будущего героя.

Скобелев кончил курс Академии по второму разряду.

В экзаменационном списке, полученном мною из Академического архива, в графе, отвечающей фамилии «Скобелев», значатся следующие баллы.

Список подписан следующими лицами:

Генерал-лейтенант Леонтьев (начальник Академии). Генерал- майор Макшеев. Генерал-майор Беренс. Генерал-майор Драгоми- ¹

¹ Дробь получилась потому, что экзамены производились комиссией, причем каждый член комиссии ставил свой балл.

380

ров. Полковник Вильк.¹ Полковник Дерожинский. Полковник Цик- линский. Полковник Домонтович. Полковник Рехневский. Полковник Дщер. Полковник Максимовский. Полковник Штубендорф. Полковник Витмер. Подполковник Лобко.^{1 2} Действительный статский советник Галахов. Правитель дел, полковник Глиноецкий.

Представляет несомненный интерес и «экзаменационный список офицеров практического класса Николаевской Академии Генерального Штаба за 1868 год». В нем значатся следующие офицеры, расположенные по старшинству баллов:

Кончившие по первому разряду: Костров.

Кантакузен.

Шауман.

Энкель.

Каульбарс.

Аминов.

Поль.

Кончившие по второму разряду:
Николаев.

Светлицкий.

Малама.

Таль.

Скобелев.

Завадский.

Дюбок.

Ильинский.

Штрик.

Сосновский.

Гродеков.

Гребенщиков.

Квитницкий.

Ласкин.

Свечин.

Шпицберг.

Циклауров.

Мецгер.

VI

По выходе из Академии Скобелев не мог, конечно, ни оставаться в Петербурге, ни ехать в центральные губернии. Его тянуло на окраины, манила возможность приключений, вероятность военных действий: он поехал в Среднюю Азию и на Кавказ.

¹ Он и три следующих — штаб-офицеры, заведовавшие обучающимися офицерами.

² Впоследствии член Государственного Совета и Государственный Контролер.

381

Слухи с Кавказа были, нечего скрывать — неблагоприятные. Скобелева там не полюбили, и, когда я встретился с ним вскоре, у Казанского моста, он показался мне сконфуженным, особенно, когда я начал расспрашивать про Кавказ и про службу его на Кавказе.

Из Средней Азии сообщали о его приключениях, о дуэлях, о том, как он штурмовал Хиву, когда защитники уже отворили ворота и, наконец, о его рекогносцировке в Туркменскую степь — рекогносцировке, полной необычайной отваги, когда он, переодетый туркменом, с проводником, только каким-то чудом уцелел и привез очень важные сведения относительно колодцев и доступности степи по направлению к Каспийскому морю.

Рекогносцировка эта покрыла все, что было, по слухам, не вполне корректного в поведении этой кипучей натуры, за время службы Скобелева в степях Средней Азии.

Но еще за год до Хивинского похода, капитаном генерального штаба, он в 1872 году приехал в Петербург и, сколько помню, прикомандировался к войскам Петербургского военного округа. По крайней мере он, в 1872 г., участвовал в маневрах близ Таиц, в отряде, которым командовал светлейший князь Голицын. Начальником штаба этого отряда был известный Казимир Васильевич Левицкий, или просто Казимир, как его все называли. И вот здесь, в Тайцах, произошел эпизод, в котором мне пришлось сыграть такую роль, что я горжусь ею и смело утверждаю, что, если бы не мое посредничество и решительность — Скобелев был бы солдатом. Но столкновение в Тайцах между Скобелевым и Левицким так связано с личностью последнего, и эта личность представляет, в свою очередь, такой своеобразный интерес, что я расскажу о сказанном эпизоде в моих воспоминаниях о «Казимире», игравшем в турецкую войну, как известно, весьма видную роль.

Года через три, в конце 1875 года, больной, на костылях, в Амстердаме, прочел я о завоевании Скобелевым Ферганы и о быстром ходе его карьеры. Очень меня это обрадовало, и я послал ему телеграмму.

—    Не говорите мне, пожалуйста, о вашем Скобелеве, — отвечал мне Сержпутовский, наш консул в Амстердаме, когда я рисовал ему Скобелева как недюжинную личность.

—     А что?

—    Да знаю я его хорошо. Когда я был консулом в Реште,¹ Скобелев, еще капитаном, приехал ко мне. Ну, натурально ■— восточное гостеприимство: квартира, стол, погреб — к его услугам. Сам я пью мало, а на

¹В северной Персии, близ порта Энзели.

382

Востоке мы делаем запас вина на целый год — для гостей. Так он у меня один, в две недели, весь годовой запас выпил.

Помня этот рассказ, я через год или полтора спросил Троцкого, бывшего в это время начальником штаба Туркестанских войск и приехавшего ненадолго в Петербург:

—     Ну, а как теперь Скобелев «насчет напитку»?

—     Почти не пьет, —■ отвечал Троцкий.

—    Неужели? А вот что рассказывал мне Сержпутовский, да и другие говорили.

—    Да, было прежде, — заметил Троцкий. — Но Скобелев — человек с характером. Он знает, что Константин Петрович ¹ терпеть не может пьянства, — ну и бросил.

Затем я видел Скобелева близко и разговаривал с ним один только раз. Дело было так.

Зашел как-то в Главный Штаб. Началась турецкая война 1877 года. Вдруг сталкиваюсь со Скобелевым. В мундире генерала Свиты Его Величества он показался мне похудевшим. Как теперь вижу очень длинный, сшитый не по мерке воротник его свитского мундира. Очевидно, воротник был или выслан в Фергану, или заказан наскоро по приезде из Ферганы в Петербург.

Я ужасно обрадовался и горячо пожал его руку, поздравляя с быстрой карьерой (я оставался еще полковником, хотя также довольно быстро подвигался по службе и был генералом на 39 году от роду).

Вдруг вижу человека, крайне сконфуженно отвечающего на мои приветствия и вопросы.

Когда мы расстались, мне пояснили, что он приехал в штаб прямо из дворца, что, оклеветанный князем Д. и другими фазанами, прилетавшими из Петербурга в Среднюю Азию за крестами, он был крайне сурово принят Государем, что этот добрый человек (Александр II) не только не принял как героя генерала, которого сам же осыпал милостями, но кричал на него, как на последнего челядинца.

И слух этот, вероятно, был справедлив. По крайней мере генералу Свиты Его Величества, кавалеру орд. Св. Георгия 4-й и 3-й степеней, герою Средней Азии и покорителю Ферганы, успевшему уже составить себе европейское имя и прилетевшему с далекой окраины, чтобы принять участие в серьезной войне, не было дано никакого назначения, и ему пришлось добиваться скромной роли начальника штаба казачьей бригады, которою командовал его отец — роли, исполняемой обыкновенно молодыми полковниками и даже подполковниками.

¹ Кауфман, тогдашний начальник Туркестанского округа.

383

Но дух инициативы, свойственный Скобелеву и побудивший его добиваться даже такого скромного назначения, быстро выделил его их среды бездарностей, рутинеров и людей, хотя честных, храбрых, но без живого почина, без энергии, без духа предприимчивости, без твердой решимости, побуждающей человека беззаветно ставить в известную минуту на карту все, чтобы склонить в свою пользу сурового бога войны.

VII

Скобелев вернулся народным героем.

Я видел его таким только раз, на Морской. Он быстро проехал мимо, никого не замечая. Я едва успел приложить руку к козырьку и, провожая глазами, видел только его красивую фигуру и великолепные светлые бакенбарды, развевавшиеся по воздуху.

Нельзя было не залюбоваться им, и мне неудержимо захотелось пожать ему руку, поговорить, послушать его. Поговорить было о чем...

Но я подумал: с чем я явлюсь к нему? У него столько теперь почитателей, искренних и по расчету, столько льстецов, что неужели и мне стать в ряды их? И какой интерес для него могу я представить собою? Ведь если я и убежден, что мне пришлось два раза сыграть видную роль в его судьбе, то прошлое забывается легко, а близки мы никогда не были.

Я уехал в Крым. Здоровье мое восстановилось, и я решил съездить из Ялты на несколько дней в глубь степей, на охоту. Приехал в Симферополь 27 июня 1882 года; рассеянно взял газету, просматриваю телеграммы, и вдруг: «Скобелев скончался от разрыва вены».

Такой молодой, блестящий, полный сил! Ноги мои точно подкосило что-то, и я невольно опустился на стул... Но, опомнившись, минут через десять, не скрываю, перекрестился широким крестом: великое благо для России, мелькнуло в моей голове, что сошел со сцены этот талантливый честолюбец, возводивший войну в божественный культ! Задача наша — мирное обновление, а он непременно втянул бы нас в войну, и добыл Ва- фангоу, куда также не удостоил приехать командующий армией.

А беспрепятственные высадки японцев?

А Ляоян? Если бы был Скобелев, разве не была бы уничтожена армия Куроки до последнего человека?

А!... Если бы, если бы!

Да, узнав о смерти Скобелева, я, горячий патриот, желающий не военной славы, а блага своему отечеству — не опечалился за Россию, подумал

384

даже — «смерть эта ко благу родины». Но кто же тогда мог думать о ничтожной островной стране Дальнего Востока и о том, что наша политика сумеет к сонму недоброжелателей и врагов Запада прибавить и создать могучего противника на Дальнем Востоке?

VIII

По поводу наших несчастий и той роли, какую Скобелев мог бы сыграть в Японской войне, мне не раз задавали вопрос: унесла ли смерть в Скобелеве только блестящего, молодого героя, или Россия потеряла в нем серьезного главнокомандующего, такого человека, который вместо позора, дал бы нам в Манчжурии ряд блестящих побед?

Ответить на этот вопрос не легко.

Роль главнокомандующего так трудна, требует такого гармонического сочетания в одном лице совершенно исключительных свойств ума и характера, что вся всемирная история насчитывает не более десяти великих полководцев: Александр Македонский, Аннибал, Юлий Цезарь, Густав Адольф, Фридрих Великий, наконец, Наполеон — вот имена бесспорные; к ним мы, русские, прибавляем Петра Великого и Суворова, да немцы, по праву, дополняют краткий список именем Мольтке. Вот и все.

Трудно, конечно, утверждать, чтобы Скобелев мог занять свое место среди этих почетных имен, и если Академия генерального штаба положила на гроб безвременно погибшего героя венок с надписью «Суворову равному», то, конечно, это надо приписать впечатлению неожиданной смерти и нервности восприимчивой натуры Драгомирова, бывшего тогда начальником академии. Однако, несомненно, в Скобелеве были данные, необходимые для роли серьезного военачальника.

О храбрости и говорить не приходится — этого не занимать стать на земле русской, и Куропаткин, без сомнения, не уступал в этом Скобелеву; но, помимо большого ума, Скобелев обладал характером решительным, способным принимать самые смелые, даже чересчур смелые решения, как например, рекогносцировка под Геок-Тепе.

Он был талантлив — в нем была искра Божия, без которой великие дела невозможны. Благодаря этой искре, он умел привлекать к себе людей, действовать обаятельно на массы.

Но и всего этого, при нынешних многочисленных армиях и средствах поражения, ведущих к необъятному для одного человека удлинению позиций — недостаточно: необходимо желание и уменье выбирать себе помощников.

Как ни странно, но эту простую истину понимают далеко не многие. Люди мелкие, обыкновенно, либо боятся даровитых людей из опасения

385

потускнеть от их блеска, либо руководятся желанием сделать угодное тому или другому влиятельному лицу, либо увлекаются лестью и угодливостью, расточаемыми по их адресу, либо просто не умеют разобраться в достоинствах и свойствах человека, принимая, например, георгиевский крест, или храбрость солдата — за наличность способностей руководить действиями корпуса, иногда даже армии.

Таким, к отчаянию своих почитателей, к числу которых принадлежал и я, показал себя Куропаткин.

Блестящим примером противоположного может служить старый Вильгельм.

Человек способностей заурядных, но хорошего здравого смысла и пламенный патриот, руководимый интересами блага родины, а не тщеславием, не мелкими, ничтожными интересами личного «я», — он не побоялся довериться таким людям, как Бисмарк и Мольтке, не поколебался вручить им полную мощь и стушеваться самому в лучах их славы. Зато он совершил великие дела для блага отчизны, как он его понимал по крайней мере, и история отведет ему, конечно, самое почетное место на своих страницах.

Каким бы показал себя в этом смысле Скобелев?

Здравый, обширный ум, прекрасное знание военного дела и военной истории, основательному изучению которой он посвящал после академии все свои досуги, понимание людей, чуткость натуры, вместе с огромной самоуверенностью, верой в свои силы, в свое превосходство — качества, несомненно присущие Скобелеву — все это, взятое вместе, позволяет думать, что, при выборе помощников он руководился бы единственным побуждением — их пригодностью для дела, и что выбор их был бы, поэтому, удачным.

Он показал это на том доверии, с которым относился к дарованиям Куропаткина — превосходного начальника корпусного штаба, интенданта и даже командира корпуса, входящего в состав армии.

Точно так же решительность Скобелева, удалившего умного и благородного, но вялого, без малейшей искры, Гудиму-Левковича, которому сам же он предложил место начальника штаба Геок-Тепинского отряда, но который оказался для него не подходящим; решимость, с какою он, несмотря на прекрасные связи Гудимы-Аевковича при Дворе, не задумываясь удалил его¹ и заменил человеком без всяких связей, но смелым и энергичным, наиболее пригодным из всех, бывших под рукою — (Гродеко- вым) — все это, взятое вместе, указывает на то, что и в качестве главнокомандующего Скобелев сумел бы разобраться при выборе людей.

'Хотя по опыту Ферганы он знал, как опасно не угодить лицам, имеющим придворные связи.

386

И можно с уверенностью сказать, что он не оставлял бы командовать крупными частями лиц, позорно зарекомендовавших себя с самого начала войны, как это было в Маньчжурии, не оставил бы потому, что войны теперь не часты и не могут быть продолжительны, вследствие громадности затрат, сопряженных с ними. Не только 30-ти, или 7 летней, но и 3 летней войны не выдержит ни одно государство. Современные, редкие и к- раткосрочные войны не дают возможности выдвигать людей годами, поэтому талантливый полковник, если он показал себя действительно талантом, должен через три-четыре месяца стоять уже во главе корпуса, а не подвигаться черепашьим шагом, потому что, видите ли, неловко обидеть, или выгнать бездарность, или даже труса.

Можно утверждать, что при Скобелеве даровитые люди не оставались бы в тени, как это было, например, с Самсоновым, и не получали бы назначений, не свойственных их дарованиям, подобно генералу Мищенко. Талант и твердость этого генерала, несомненно, дали бы армии превосходного корпусного командира, тогда как пришлось ему фигурировать в роли начальника кавалерии, к которой, надо сознаться, он оказался неподготовленным своей прошлой службой и несоответствующим вообще по своему характеру, тогда как прекрасный кавалерийский начальник был налицо — генерал Ренненкампф, или тот же даровитый и безупречный Самсонов.

Вот данные, говорящие за то, что, если бы в Маньчжурии, во главе нашей армии стоял Скобелев, война имела бы иной результат.

С другой стороны, если мы обратимся к карьере Скобелева, то увидим, что она протекала необычайно счастливо не только в смысле быстрого возвышения, но и в отношении формирования характера и свойств, необходимых для крупного военного деятеля.

Весь пыл молодости, всю страстность кипучей натуры Скобелев израсходовал в партизанской войне, да в степях Средней Азии. В турецкую войну он уже является серьезно подготовленным и ведет, например, бой под Ловчей, предварительно склонив на свою сторону все шансы успеха.

Но особенную выдержку, указывающую на самые серьезные задатки крупного военачальника, проявил он в бою под Шейновым, за который ему слали столько упреков.

Еще большую выдержку проявил он в экспедицию на Геок-Тепе. Положение наше было крайне трудное: престиж непобедимости русских, в который верила Средняя Азия, был подорван; против нас были природные воины, не знавшие соперников в рукопашном бою, воины, заставившие трепетать перед собою всех соседей, и мы видим, что Скобелев, пылкий, неукротимый Скобелев, проявляет крайнюю осмотрительность, как в под

387

готовке экспедиции, так и в нанесении последнего решительного удара — штурма. Здесь именно было проявлено свойство, отличавшее всех великих полководцев, — соединение решительности с осторожностью.

IX

Я упомянул об упреках, которым подвергался Скобелев за бой под Шейновым.

Его упрекали за то, что он якобы намеренно не атаковал турок 27 декабря — день, назначенный по диспозиции для атаки, что он из личного честолюбия хотел, чтобы отряд Мирского был разбит, — чтобы вся слава успеха была приписана ему, Скобелеву, единолично.¹

Мне всегда казалось, что говорить так значит предполагать в Скобелеве полное невнимание к урокам истории, совершенное незнакомство с нею, а известно, как упорно, как постоянно изучал он после академии великие образцы истории.

Но даже в академии указывалось на сражение при Риволи, в котором, благодаря именно разделению сил австрийцев и неодновременности атак колоннами, шедшими по горным дорогам, Наполеон успел наголову разбить неприятеля. И Скобелев, конечно, понимал, что если Мирский будет разбит 27-го, он может, подобно австрийцам при Риволи, подвергнуться отдельному поражению под ударами всей свободной от Мирского армии Весселя-Паши.

Точно так же он, даже из академии, мог вынести положительный пример образа действий в подобных случаях. Это — действия Мак-Магона в сражении под Мажентой (1859 г.), когда маршал, несмотря на семь

¹ Для незнакомых с сражением Иметли-Шейново считаю нужным сделать следующие пояснения: в конце декабря 1877 г. русскими решено было взять Шипку, обороняемую армией Вессель-Паши. Для достижения этой цели, при невозможности атаковать неприятеля по узкому ущелью в лоб, предложено было обойти его с обоих флангов двумя колоннами, двинув их через горы, покрытые глубоким снегом. Против правого фланга была направлена колонна Мирского; для обхода левого — Скобелева. Совместная атака назначена была на 27 декабря. Колонна Скобелева встретила огромные затруднения при переходе через горы и 27-го, только к вечеру, частями, начала выходить на равнину в то время, когда Мирский дрался уже целый день. Скобелев решил отложить атаку до сосредоточения всего отряда, до 10 часов утра 28-го, что ставило Мирского, временно, в крайне тяжелое положение, но имело зато последствием пленение всей турецкой армии.

388

приказаний, посланных императором, о немедленной атаке правого фланга австрийцев, повел свой корпус в атаку только тогда, когда последний батальон перешел через реку и выстроился в боевой порядок. Благодаря этому ослушанию положение французов на фронте сделалось тяжелым до последней степени; но зато Мак-Магон с целым корпусом, не враздробь, а в полном составе, как лавина, обрушился на правый фланг неприятеля и решил этим победу. И поведение Мак-Магона не только не подвергалось упрекам, но приводилось как пример выдержки и здравого отношения к военному делу. И даже ослушание приказаний, исходивших от самого императора, ставилось ему, и ставилось справедливо, как современниками, так и историей — в доблесть высокого достоинства.

Как пример отрицательный, противоположный выдержке Мак-Маго- на под Мажентой, приводилось сражение под Люценом (1813 г.), где наша неудача произошла именно от того, что мы атаковали корпус Нея, служивший заслоном для армии Наполеона, не собрав для этого достаточных сил, а по мере того, как батальоны подходили к полю битвы, пускали их в атаку.

На то же, конечно, мог рассчитывать и Скобелев, если бы атаковал вечером 27-го головой своей колонны, с теми только батальонами, которые успели выйти из ущелий. Надо добавить, что он не знал еще тогда о поражении турок армией Гурко и, поэтому, должен был принимать в расчет опасность со стороны своего правого фланга, мог и даже должен был рассчитывать на опасность попасть между двух огней.

Я далек, конечно, от мысли утверждать, что Скобелев действовал под Шейновым, руководясь приведенными указаниями, полученными в академии — такой талант, как Скобелев, не мог, без сомнения, руководиться только школьными указками — но говорю, что даже в академии указывалось на опасность атак силами, не успевшими еще сосредоточиться, почему с убеждением утверждаю, что Скобелев поступил в высшей степени основательно, не атакуя турок 27 декабря по частям, не подвергая поражению по частям своих батальонов, а, лишь, собрав весь свой отряд, обрушился, 28-го декабря, на армию Весселя-Паши, результатом чего было пленение этой армии.

Таким образом, с полным убеждением и искренностью можно сказать, что за бой под Шейновым Скобелев не только не заслуживает упрека, но что в нем он выказал себя уже не безумно смелым храбрецом, а серьезным военачальником, способным здраво решать труднейшие задачи, представляемые многообразными перипетиями войны.

В многочисленных спорах по поводу указанного сражения под Имет- ли-Шейновым я всегда горячо защищал Скобелева, руководясь приведенными данными, а в 1903 г. мне удалось услышать и подробное описа

389

ние этого сражения от графа Келлера, бывшего, с 21 -то декабря, после раны Куропаткина, начальником штаба Скобелевского отряда.

Граф Келлер был тогда, в 1903 году, губернатором в Екатеринославе.

Я заехал к нему, как к бывшему ученику по академии, и провел у него два вечера до позднего часа. Разумеется, заставил его не только рассказать во всех подробностях «Шейново», но даже начертить план местности. Замечу, что граф Келлер, погибший через год на полях Маньчжурии, был рыцарем в полном смысле слова: благородный, блестяще храбрый, прямой, бесхитростный, обаятельно симпатичный.

Келлер передавал мне весь эпизод с величайшим одушевлением и утверждал, что Скобелев, по пылкости натуры, непременно хотел атаковать 27-го и что он, граф Келлер, настоял на том, чтобы атака была отложена до 28-го.

Граф Келлер передал мне даже весь разговор его со Скобелевым, на французском языке.

Скобелев страшно волновался.

«Нет, нет, — говорил он, — необходимо атаковать сегодня же (т. е. 27-го), а то, увидишь,¹ меня будут упрекать, что я не исполнил диспозиции и этим подвергнул Мирского отдельному поражению. Увидишь, что меня будут обвинять».

— Ты, значит, — отвечал Келлер, — ставишь собственный интерес выше интереса дела. Извини, но я считаю, что, руководясь личным интересом, ты поступишь просто нечестно. Тын имеешь права из личных побуждений рисковать успехом большого дела.

«Только этим доводом, говорил мне Келлер, — мне удалось убедить Скобелева отложить атаку до 28-го, до сбора всего отряда. Таким образом, если кто упрекает Скобелева, я беру этот упрек всецело на себя».

Зная Келлера за благороднейшего человека, я нимало не сомневаюсь в истине его слов, и, тем не менее, отдавая должную справедливость основательности совета — честь решимости отложить атаку до 28-го всецело должна быть приписана Скобелеву: мало ли разнообразнейших советов приходится выслушивать военачальнику. Советовать не трудно. Трудно разобраться в советах, а главное, — решиться принять тот или другой совет и взять на себя ответственность перед войсками, родиной и историей за принятое решение, от которого зависят иногда не только тысячи жизней, но участь сражения, исход целой войны...

В данном же случае представлялась следующая задача, разрешить которую было нелегко: атаковать немедленно, 27-го, теми частями, которые

¹Гр. Келлер, как и Скобелев, начал службу в Кавалергардском полку, и они были «на ты».

390

успели спуститься с гор — значило подвергнуться опасности быть разбитым по частям; но, с другой стороны, если не атаковать 27-го, то турки, свободные с этой стороны, могли всеми силами обрушиться на колонну Мирского, могли разбить его, заставить отступить, и на другой день, освободясь от Мирского, опять-таки всеми силами ударить на Скобелева и в свою очередь подвергнуть его колонну отдельному поражению. Разобраться здесь было, повторяю, крайне трудно, и честь решения Скобелева, понадеявшегося на то, что Мирский выдержит до начала его атаки — безусловно должна быть приписана ему, Скобелеву, одному Скобелеву.

Сам собою напрашивается вопрос: отчего это Скобелев подвергался нареканиям (да еще каким!) за образ действий, как я старался доказать и, надеюсь, доказал, вполне целесообразный?

Ответ надо искать, помимо зависти — неразлучной спутницы успеха, — в личных свойствах характера Скобелева.

Его безграничное честолюбие не позволяло ему, как и всем великим честолюбцам, начиная с Цезаря и кончая Наполеоном, быть особенно строгим в выборе средств.

Про Скобелева говорили, и быть может не без основания, что он готов положить тысячи, лишь бы гремело имя Скобелева, и указывали в доказательство на бесцельные бои при Зеленых горах (под Плевной).

Про другого героя той же войны, Гурко, отзывались, что он также не моргнув глазом, положит десятки тысяч людей; но положит их только тогда, когда это нужно для дела. Для своего же «я» не пожертвует жизнью ни одного человека.

И между тем, сурового Гурку войска не особенно любили, Скобелева же, блестящего белого генерала, обожали и весело, за привет да ласку, да за эффектную внешность, отдавали ему свою жизнь. Такова психика войны.

Правда, что Гурко — железный характер, безупречная честность — далеко не мог соперничать со Скобелевым по даровитости, знанию и пониманию военного дела; но заботливость о солдате — в смысле пищи и жизненных удобств вообще — оба проявляли одинаковую.

X

Я упомянул о «белом генерале», как солдаты звали Скобелева, постоянно выезжавшем безбоязненно на белом коне, представлявшем неприятелю прекрасную цель.

Вопрос: зачем так бравировал умный, расчетливый Скобелев?

Чтобы действовать на войска, импонировать им своим бесстрашием? Очень может быть. Из-за популярности среди людей, которых ведешь на

391

смерть, рисковать стоит; но достаточно раз, два выказать перед войсками свое бесстрашие, а не представлять из себя постоянно заметной цели. Не было ли здесь и другого рода соображения?

Среди множества храбрецов непрерывного цикла Наполеоновских войн два человека выделялись своим исключительным, картинным бесстрашием. Это были — Мюрат и Милорадович. И тот и другой гарцевали впереди цепей: Мюрат в фантастическом, бросавшемся в глаза костюме, Милорадович в щегольской парадной форме с разноцветными перьями на шляпе. И тот и другой выделялись из окружавшей их свиты. И того и другого лучшие стрелки не раз пытались ссадить с коня. И между тем оба, точно заговоренные, оставались невредимыми, тогда как окружающие падали и падали. Падали в таком количестве, что Ермолов говорил: «чтобы быть ординарцем у Милорадовича, надо иметь не одну жизнь, а две».

Во время лекций своих в академии, говоря об обязанностях офицера генерального штаба, я постоянно рекомендовал рекогносцировки неприятельских позиций с возможно близких расстояний, потому что от верной рекогносцировки, или от «рекогносцировочки» издали, с расстояний безопасных, зависит часто исход сражения в ту или другую сторону, участь тысяч людей, иногда результат всей кампании.

«Вот почетная сфера действия, — говорилось мною, — в которой офицер генерального штаба должен рисковать собой, а не ограничиваться наблюдениями издали».

«Впрочем и риск здесь не так велик, как это может показаться с первого взгляда», — ия приводил в пример Мюрата и Милорадовича, в которых целилось столько стрелков и которые оставались невредимы. И хотя их считали заговоренными, но здесь не было ничего чудесного; напротив того, причина была совершенно естественная. «Чтобы понять ее — взгляните на мишень после продолжительной стрельбы», — пояснял я. — Вы увидите, что мишень вся испещрена пулями, а самое яблоко, та точка, куда все метили, в которую всякий старался попасть — осталась нетронутой. Такое яблоко во время боя, когда дистанция определена неточно и стрелок лишен хладнокровия, представляет собою человек, которого стараются снять с седла. Пули жужжат вокруг него, а сам он остается невредимым. Вот почему и Мюрат, и Милорадович оставались точно заговоренными и почему ординарцам Милорадовича „надо было иметь не одну жизнь, а две“».

«Поэтому-то и рекомендую вам, господа, делать рекогносцировки с самых близких расстояний не только во имя долга, но и потому, что это совсем не так опасно, как кажется с первого взгляда; но рекомендую вам при этом, по указанной причине, оставлять конвой в безопасном месте, за при

392

горком, например, и ехать одному или с одним вестовым, которого дер- жать отнюдь не рядом с собою».¹

Я говорил это с полным убеждением в практичности своего совета, потому что сам, в деле при Сендзиовице (1863 г. 14 августа), где из 42 человек нас осталось только четверо, я один случайно был в белом кителе и этому, бросавшемуся в глаза, костюму приписываю отчасти свое спасение. По крайней мере, два месяца спустя, три польских помещика, бывших свидетелями, как они говорили, а вероятно участниками дела при Сендзиовице, и приехавших в Варшаву нарочно, чтобы познакомиться со мной (так они говорили, явясь ко мне) передавали, что их «наиперший стрше- лец» (лучший стрелок) несколько раз «визировал пана», как выдававшегося в белом кителе, из всей группы, но снять с коня не мог. Я потерял только коня.

Конечно, я далек от того, чтобы утверждать, но, быть может, слышанное от меня о Мюрате и Милорадовиче запало в умную голову и бесстрашное сердце Скобелева, и он не задумался применить на деле слышанную теорию о степени вероятности попадания пуль по намеченной цели, тем более, что своей картинной неустрашимостью он производил впечатление на войска.

Как бы то ни было, но нужен огромный характер и полное презрение опасности, чтобы сознательно сделать себя мишенью для неприятельских пуль.

По крайней мере, один их моих учеников, ныне покойный, Медведов- ский, также спокойный и честолюбивый, поехавший в Сербию (в 1876 г.) добровольцем в чине ротмистра гвардии, сразу получил там в командование самостоятельный отряд. Безмерно честолюбивый, он решил в первом же бою показать себя и отдал диспозицию для атаки, в которой объявил, что «направление для атаки — моя белая фуражка». А когда пули начали жужжать, как пчелы, — белая фуражка исчезла и заменена была обыкновенной, черной. И это был далеко не трус. Напротив того, он, через год, прекрасно заявил себя на Кавказе в качестве начальника штаба кавалерийской дивизии известного храбреца Амилахвари и по праву заслужил георгиевский крест.

Скобелев же, по расчету или нет — все равно, не задумался сделать себя мишенью для стрелков неприятеля и заслужить этим безграничное доверие и любовь солдата.

¹ Таким именно способом производил в Турецкую войну свои блестящие по смелости рекогносцировки капитан генерального штаба, ныне член Военного Совета, Константин Николаевич Ставровский. Это мне передавал строевой офицер, сопровождавший с конвоем капитана Ставровского.

393

Теперь, конечно, при меткости артиллерийской стрельбы и обстреле шрапнелями целых площадей, теория моя не выдержит испытания, что доказала и смерть безбоязненного гр. Келлера, пренебрегавшего огнем шрапнели и убитого ею.

XI

Кстати: интересна судьба величайших храбрецов прошлого, воинственного века, которых так бережно щадили вражеские пули, которых боги войны и счастия взяли, казалось, под особое свое покровительство.

Мюрат, из конюха при гостинице своего отца сделавшийся, благодаря только храбрости и красоте, королем, — лишь в ранней молодости получил несколько сабельных ударов.

Бесстрашный Ней, «храбрейший из храбрых», этот таран, которого направлял Наполеон для пробития бреши в несокрушимой стене войск противника, — не получил ни одной раны за всю свою долгую военную карьеру.

Милорадович не был ни разу ранен, хотя насчитывал 200 сражений и перестрелок за время своей службы, начиная с Суворовских войн.

Наконец Скобелев, блестящий и искавший опасности, получил только несколько ничтожных ран холодным оружием во время Хивинского похода, да легкую контузию под Плевной.

И как они кончили?

Мюрат, великолепный Мюрат, был расстрелян после неприглядной роли, сыгранной им в злоключениях его благодетеля — Наполеона.

— Soldats! frappez ici. Respectez le visage,¹ — сказал развенчанный красавец, указывая на сердце. Il dit et ne fut plus,² — говорит его биограф.

Ней пал жертвою белого террора — расстрелянный своими же французами, которых столько раз водил к победам. Он пал от своих же пуль, отстраняя от опасности рукой, в самый момент смерти, бросившуюся к нему любимую собаку. Так, по крайней мере, говорит легенда и довольно редкая гравюра, изображающая смерть неустрашимого Нея.

Милорадович, 14 декабря, когда выехал к войскам на Сенатскую площадь, призывая их к долгу, был застрелен русскою пулею, и перед смертью, когда вынули пулю из раны, имел только утешение убедиться, то «пуля была не солдатская».

¹ Солдаты, стреляйте в сердце. К лицу отнеситесь с уважением.

² Сказал и перешел в вечность.

394

А Скобелев! Этот страстный, кипучий, безбоязненный, даровитый, обаятельный человек!

Как порвалась нить его бурной жизни, жизни, полной приключений и невероятного военного счастия!

Мир его грешной душе! Мир благородному праху героя!

(Скобелев и его юность. С.Петербург.1910.)